Три года назад умер мой отец. Умер от очень тяжёлой болезни. Боковой амиотрофический склероз, БАС.Такой же диагноз был у Стивена Хокинга, и он один из двух пациентов в мире, кого смерть пощадила в последний момент. БАС обычно длится пять лет. Начинается с изменённой походки, невнятной речи, двоения в глазах, а заканчивается полной утратой всех функций. Постепенно человек лишается способности ходить, есть, дышать…
Мой папа был самым обычным папой. Всю жизнь он работал водителем: перевозил продукты, шефов и стройматериалы. Здорово играл в нарды: его практически невозможно было победить. Резались мы и в карты, и в шахматы, катались на его спине. Хохотали до упаду и бесились. Мама была гораздо строже отца. Она возвращала нас в общепринятые рамки.
В 90-е папу начали отправлять в дальние рейсы. Он ездил из Узбекистана в Москву, Армению, Таджикистан. Тогда не было мобильной связи и день возвращения мы могли предсказать только вычислениями по календарю. Исчезал отец на целые недели. Мама произносила какую-то короткую молитву перед сном и тяжело вздыхала. Трасса славилась опасностями. Регулярно доходили новости о дорожных бандитах, которые грабили грузовики и расправлялись с водителями.
Мой худощавый папа с потрёпанным детективом за солнцезащитным козырьком, мой папа, о котором все говорили, что он и мухи не обидит, мой «слабовольный» и «доверчивый» папа, как характеризовала его бабушка с нотками лёгкой жалости, наш папа каким-то чудесным образом всегда возвращался из дальних командировок живым и здоровым.
Только однажды он задержался и перенервничали все: когда в лобовое стекло его старенького МАЗа попал камень и пришлось остановиться на срочный ремонт.
Обычно это происходило ночью. Сначала слышался знакомый шум уставшего мотора в ночной тишине, потом кто-то вскакивал и выглядывал в окно. Если было лето, мы мчались с четвёртого этажа на улицу, не слушаясь мать. Зимой просто толпились у двери. Отец всегда как будто удивлялся.
— А вы почему не спите?
От него пахло выгоревшей соляркой, рабочим потом и дальними странами. В чёрных руках он сжимал гостинцы… Обычно это были конфеты, слипшиеся от кабинной жары и тоже немного пахнущие дымом.
Однажды он вернулся под Новый год. Ездил в Москву за детскими подарками для их огромного строительно-монтажного треста. Полный камаз сладостей простоял во дворе всю ночь. Время от времени отец выглядывал, чтобы проверить, всё ли в порядке. А маме рассказывал:
— Гаишники всю дорогу тормозили. Что везёшь, спрашивают. Я говорю — подарки детям. Они — давай-ка парочку, или дальше не поедешь. Я говорю — это же детям. Они — у нас тоже дети есть… Козлы, блин.
На следующий день мы наконец-то смогли увидеть диковинные московские подарки. Это был не советский целлофановый пакет с мандаринами, а игрушечная чёрно-белая панда, набитая импортными шоколадными батончиками… Но панды было только четыре, а нас, папиных детей, стояло в ожидании пятеро.
Отец сказал:
— Четыре штуки, потому что на всех не хватило. Там у кого один ребенок, у кого двое. Как их оставить без подарка?
Мама посмотрела на отца долгим-предолгим взглядом. Всю ночь камаз, полный сладостей и игрушек, стоял у нас под окном. Отец мог бы списать на гаишников ещё десяток новогодних подарков. Ведь у него — дети. Пятеро детей. А сахар давно по карточкам, и в магазинах — шаром покати. На рынке всё дорого… Кажется, нечто такое промелькнуло у мамы в глазах. Но она промолчала.
— Ничего, поделимся, — сказала она.
И мы, конечно, согласились.
Отец мой был самым обычным человеком. Каждый раз, когда я приезжаю в деревню, я прихожу к нему на кладбище. Оно расположено на холме возле леса. Красивое место. С холма видно озеро Кандрыкуль, деревню, наш маленький дом…
Но я почему-то всегда вспоминаю далёкий Узбекистан и маленьких чёрных панд